Вермо вышел на солнце и не спеша отправился через центральную усадьбу на дальние гурты. Босые доярки уже несли ведра с молоком, шагая по земле толстыми ногами; на пороге ночлежной горницы сидел пожилой пастух,- он ел что-то из чашки на коленях и посматривал на доярок, на незнакомого человека и на отдаленные пастбища, где ему придется пробыть весь день и много воображать, вследствие того что пастуху на целине мало работы и все время думается разное в голову.
Вместе с ним из совхоза вышла молодая женщина и пошла с ним нечаянно рядом. Она была немного привлекательна, но, видимо, проста и доверчива, так как шла и рассматривала человека объективно, как вещь, еще не чувствуя к нему ни вражды, ни любезности. А Вермо уже стеснялся ее как человек, у которого сердце всегда живет под напором скопившейся любви и который, не испытав еще, быть может, женщины, уже боится исчезнуть в неизвестном направлении собственной страсти, невнимательно храня себя для высшей доли. Но втайне, стесненным сердцем, Николай Вермо мог любить людей сразу, потому что тело его было уже заранее переполнено безысходной жизнью. Он осмотрел в последний раз женщину - она действительно сейчас добра и хороша: черные волосы, созревшие в жаркой степи, покрывали ее голову и приближались к глазам, блестевшим уверенным светом своего чувства существования; ее скромный рот, немного открытый (от внимания к постороннему), показывал прочные зубы, которые потемнели без порошка, и грудь дышала просторно и терпеливо, готовая кормить детей, прижать их к себе и любить, чтобы они выросли. Вермо возмужал от волнения, его стеснительность прошла, и он сказал женщине хриплым, не своим голосом:
- Как скучно бывает жить на свете!
- Отчего скучно?- произнесла женщина.- Нам тоже еще невесело, но уже нескучно давно... Инженер остановился; спутница его также дальше не пошла, и он снова неподвижно рассматривал ее - уже всю, потому что и туловище человека содержит его сущность. Глаза этой женщины были сейчас ясны и осторожны: безлюдье лежало позади ее тела - светлый и пустой мир, все качество которого хранилось теперь в этом небольшом человеке с черными волосами. Женщина молча стояла перед своим дорожным товарищем, не понимая или из хитрости.
- Скучно оттого, что не сбываются наши чувства,- глухо проговорил Вермо в громадном и солнечном пространстве, покрытом дымом пастушьих костров.- Смотришь на какое-нибудь лицо, даже неизвестное, и думаешь: товарищ, дай я тебя поцелую. Но он отвернется - не кончилась, говорит, классовая борьба, кулак мешает коснуться нашим устам...
- Но он не отвернется,- ответила женщина.
- Вы, например?- спросил Вермо.
- Я, например,- сказала женщина из совхоза. Вермо обнял ее и долго держал при себе, ощущая теплоту, слушая шум работающего тела и подтверждая самому себе, что мир его воображения похож на действительность и горе жизни ничтожно. Тщательно все сознавая, Вермо близко поглядел в лицо женщины, она закрыла глаза, и он поцеловал ее в рот. Затем Вермо убедился еще раз в истинности своего состояния и, сжав слегка человека, уже хотел отойти в сторону, сохраняя приобретенное счастье, но здесь женщина сама придержала его и вторично поцеловала.
- Суешься уже?- сказал огорченный и забытый голос со стороны. Пока двое людей глядели друг в друга, подъехал верхом третий человек -Умрищев и загодя засмеялся такому явлению - поцелую в степи.
- Она мне очень понравилась!- ответил Вермо, и ему опять стало скучно от лица Умрищева.
- Ну и пускай понравилась, а ты не суйся!- посоветовал Умрищев.- Тебе нравится, а ты в сторону отойди - так твое же добро целей-то будет: ты подумай...
- Проезжай, Умрищев,- сказала женщина.- На гурте доярка удавилась: я с тобой считаться иду!
- Ну-ну, приходи,- охотно согласился Умрищев.- Только в женскую психиатрию я соваться не буду.
- Я тебя сама туда всуну - обратно не вылезешь,- сказала женщина обещающим голосом.
- Не сунусь, женщина!- ответил Умрищев.- Пять лет в партии без заметки просостоял оттого, что не совался в инородные дела и чуждые размышления, еще двадцать просостою - до самого коммунизма - без одной родинки проживу: успокойся, Босталоева Надежда! Умрищев тут же уехал, а женщина, Надежда Босталоева, еще постояла, думая уже не о своем ближайшем товарище, а о мертвой доярке, но глаза ее были все такими же, как и во время дружбы с Вермо. По дороге до гурта инженер узнал, что его попутная подруга работает секретарем гуртовой партячейки и ей здесь тяжело, иногда мучительно, зачастую страшно, но она не может сейчас жить какой-либо легкой жизнью в нашей стране трудного счастья. Босталоева шла впервые на этот гурт; до того она работала на другом гурте, но теперь здесь стало слишком тяжко и сложно - прежний секретарь на здешнем гурте пал духом, и комитет партии послал сюда - в "Родительские Дворики"- Надежду Босталоеву, чтобы разбить и довести до гробовой доски действующего классового врага.

Гурт "Родительские Дворики" находился в русле древней речки, высохшей лет тысяча тому назад. Два землебитных жилища составляли убежище гуртовщиков на зимнее время, а для укрытия от летнего ненастья лежали по окрестной степи громадные выдолбленные тыквы. Судя по ландшафту, насколько хватало зрения, гуртовая база была расположена разумно и удобно: ровно и спокойно лежала земля на десятки видимых верст, как уснувшая навеки, беззащитная и открытая зимнему холоду и всем безлюдным ветрам; лишь по одному месту та земля имела впалое положение, и там было слабое затишье от вихрей непогоды - это был след, прорытый древней и бедной рекой, теперь задутой суховеями, погребенной наносами до последнего ослабевшего источника, умолкшей навсегда. Но памятники реки, в виде песчаных выносов, еще лежали на гуртовой усадьбе, и для их зарощения в песок были посажены прутья шелюги и чернотала, а между теми прутьями и самородными лопухами лежали ночлежные пустые тыквы великого размера.
Посреди гуртового места находился срубовый колодезь, и две женщины непрерывно вытаскивали ручною силой воду из глубины земли и относили ее в бак - для питья людям и животным. Те "Родительские Дворики" имели списочное число коров - четыре тысячи, не считая быков, лошадей, волов и разной мелкой подспорной живности в форме кроликов, овец, кур и прочих существ. Стало быть, сам тот гурт составлял из себя уже мощный мясосовхоз и являлся надежным источником мясной пищи для пролетариата.
Когда Вермо и Босталоева только пришли на гурт, Умрищев там уже господствовал и проверял все элементы хозяйства, какие попадались ему навстречу. По сторонам Умрищева ходили два человека - заведующий гуртом зоотехник Високовский и старший гуртоправ Афанасий Божев.
- Вы должны вести себя, как две мои частности,- говорил им Умрищев на ходу,- и бездирективно никуда не соваться.
- Нам это, Адриан Филиппович, понятно: обстановочка ведь суетливая!-охотно и даже счастливо отвечал Божев, а сам улыбался всем своим чистым и честным лицом, на котором приятно находились два благожелательных глаза степного светлого цвета. Високовский молчал. Он любил скотину саму по себе и давно собирался уйти работать в область племенного животноводства, дабы воспитывать скот для рождения потомства, а не для убийства; он был худой по телу, может быть, потому что больше ел молоко, прудовую рыбу, кашу и редко брал говядину, и знал свою науку с угрюмой точностью - видел в любом животном не только вес и продуктивность, но одновременно и субъективное настроение. За это его любили в скотоводческом объединении и платили ему большие средства, которые он, не имея родных, тратил на баловство любимой скотины; например, он приобретал шерстяной материал и сам шил чулки на зиму для кроликов, угощал быков солеными пышками, построил стеклянную теплицу печного отопления, с тем чтобы там росла зимой свежая кормовая трава для мужающих телят, которым уже надоело молоко,- и еще многое другое совершил Високовский ради любви своей к делу.
Меж тем Умрищев совершал свои замечания по гурту. Выйдя в пекарню, он отпробовал хлеба и сказал ближним подчиненным: "Печь более вкусный хлеб". Все согласились. Выйдя наружу, он вдруг задумался и указал Високовскому и Божеву: "Серьезно продумать все формы и недостатки". Божев сейчас же записал эти слова в свою книжку. Увидя какого-то человека, тихо шедшего стороною, Умрищев произнес: "Усилить трудовую дисциплину". Здесь что-то помешало Умрищеву идти дальше, он стал на месте и показал в землю: "Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а то бьет по ногам и мешает сосредоточиться". Божев наклонился было, чтобы сразу уничтожить былинку, но Умрищев остановил его: "Ты сразу в дело не суйся, ты сначала запиши его, а потом изучи,- я же говорю принципиально: не только про эту былинку, а вообще, про все былинки в мире". Божев спешно записал, а Високовский шел рядом, ничего не говоря и не делая. Вскоре на тропинку выбежал кролик и от внезапного ужаса не мог бежать и стал на задние ноги, обратив лицо прямо к людям.
- Хорошее животное!- оценил Умрищев кролика.
- Да, оно ничего: оно милое, Адриан Филиппович!- согласился Божев. Невдалеке показалась свинья; она подошла к Умрищеву и покрутила около него хвостом, что также понравилось Умрищеву, и он одобрил это животное.
Но зато, придя в служебный кабинет Високовского, Умрищев сразу почувствовал ярость. В самом деле - в кабинете было кругом нечисто, имелись следы и остатки каких-то огромных животных, точно сюда приходили по делам быки, пригибаясь в дверях; бумаги лежали под бутылками с мочой больных коров, стены не имели убранства и были покрыты рваными итоговыми данными, и на стуле у стола сидел, как посетитель, подсвинок. - Это ж государственная измена!- воскликнул Умрищев в кабинете.- Вы весь авторитет нашего руководства роняете вниз!- закричал он по направлению к Високовскому.- Вас скотина здесь не уважает, а вы целым штатом хотите руководить! За такие кабинеты надо вон с отметкой увольнять!
- Тише, начальник,- попросил Високовский,- говорите негромко; я вас услышу все равно.
- Вас бы надо гидрометеором по голове,- потише сказал Умрищев,- чтоб вы почувствовали что-то.
- Гидрометеор - это дождь, товарищ Умрищев,- равнодушно заявил Високовский.
- Я имею в виду тот дождь,- объяснил Умрищев,- который шел при Иоанне Грозном - каменный, исторический дождь! Вслед за тем Умрищев велел Божеву позвать гуртового кузнеца Кемаля, убогого глухонемого счетовода Тишкина, профуполномоченного, старушку Федератовну, а заодно и Босталоеву с явившимся зачем-то инженер-музыкантом. Умрищев любил иногда собрать, как родню, подчиненный аппарат в кучу и поговорить с ним по душам, не составляя повестки дня.

x x x

Босталоева вошла в свое новое жилище, а Вермо остановился у входа. Это было временное общежитие, построенное из земли и покрытое для крепости дерном. На правой половине земляной горницы лежали во сне усталые доярки и телятницы, а налево храпели пастухи, водоносы, колодезники, случники, студенты-ветеринары и прочие профессии; некоторые же сидели на земляном полу и писали письма далеким товарищам или читали книги, чертили изображения и думали, облокотившись на руку.
Тут же, в сенях общежития, на большом столе для кружковых занятий лежал мертвый человек. Он был покрыт красным сукном, но одна небольшая старая женщина приоткрыла сукно у изголовья мертвеца и гладила свободной рукой чье-то остывшее лицо.
- Это Айна?- спросила Босталоева у той устарелой женщины.
- Да - то кто же!- раздражительно ответила бочонковидная старушка и обернулась своим лицом, похожим на блюдцеобразное озеро. Вермо подошел со стороны и загляделся на покойницу. Смуглая девушка, наверно киргизка, лежала навзничь с постаревшим грустным лицом и открыла рот от последней слабости. Босталоева приподняла покрывало на покойнице и стала ощупывать своей рукой тело Айны, будто разыскивая следы смерти и тайное место гибели человека. Инженер так же близко наклонился над скончавшейся; он увидел опухшее от женственности тело, уже копившее запасы для будущего материнства, и терпеливые рабочие руки, без силы сложенные на животе; Вермо разглядел полотно рубашки, которое повсеместно выдавали ударницам, и почувствовал запах еще сохранившегося пота и прочих отходов уже умолкшей, трудной жизни; но смерти нигде не было заметно.
Тогда Босталоева отвернула ворот на горле Айны, и все увидели темный запекшийся рубец вокруг шеи - след от бечевы, которая перерезала гортань и сожгла дыханье этой девушки. Здесь пришел Афанасий Божев и позвал Босталоеву с инженером на совещание.
- Ведь миллиарды разных людей умерли бесполезно, сказал Божев.- Что же вы одну-то стоите жалеете! Мало ли на свете жителей осталось!.. Жалейте хоть меня, если в вас гнилой либерализм бушует!
- Всех жалеть не нужно,- заявила старушка, бывшая тут,- многих нужно убить... Сказав это, пожилая рабочая отвернула от горя свое лицо, и все промолчали, не понимая значения ее речи, а потом ушли на гуртовое совещание.
Когда Божев привел Босталоеву и Вермо, Умрищев уже давно говорил, сам не понимая о чем, а только чувствуя что-то доброе. Он развивал перед присутствующими различные картины мероприятий, например, предлагал так организовать все гуртовые работы, чтобы каждый уж молчал постоянно, делал по раз запущенному порядку свое узкое, мирное дело и ни во что не совался.
- Каждому трудящемуся надо дать в его собственность небольшое царство труда - пусть он копается в нем непрерывно и будет вечно счастлив,-развивал Умрищев вслух свое воображение.- Один, например, чистит скотоместа, другой чинит по степи срубовые колодцы, третий пробует просто молоко - какое скисло, какое нет,- каждый делает планово свое дело, и некуда ему больше соваться. Я считаю, что такая установка даст возможность опомниться мне и всему руководящему персоналу от текущих дел, которые перестанут к тому времени течь. Пора, товарищи, социализм сделать не суетой, а заботой миллионов. Собрание молчало; старушка Федератовна уже загорюнилась, облокотившись на коричневую руку; она знала, что ей думать, и глядела на Умрищева, как на подлого.
- Что здесь такое?- спросила Босталоева.- Что мы обсуждаем и какая повестка дня?
- Я ничего не понимаю,- со сдержанной враждебностью объяснил Високовский,- обратитесь к товарищу директору: он должен знать. Високовский, презирая Умрищева, начинал распространять свое холодное чувство уже гораздо шире, может быть, на весь руководящий персонал советского скотоводства, Босталоева это поняла.
- А теперь слушайте меня дальше,- говорил Умрищев.- Есть еще разные неопределенные вопросы, изученные мною по старинной и по советской печати. У грабарей дети рожаются весной, у вальщиков - среди лета, у гуртоправов - к осени, у шоферов - зимой, монтажницы отделываются к марту месяцу, а доярки в марте только починают; поздно-поздно, голубушки, починаете - летом носить ведь жарко будет!..
- Да что ты скучаешь-то все, батюшка: то жарко, то тяжко,- осерчала старушка,- да мы вытерпим! Умрищев только теперь обратил свой взгляд на ту старушку, и вдруг все его задумчивое лицо сделалось ласковым и снисходительным.
- Стару-у-шка!- сказал он с глубоким сочувствием.
- Старичок!- настолько же ласково произнесла старушка.
- Ты что ж - существуешь?
- А что ж мне больше делать-то, батюшка?- подробно говорила старушка.- Привыкла и живу себе.
- А тебе ничего, не странно жить-то?
- Да мне ничего... Я только интервенции боюсь, а больше ничего... Бессонница еще мучает меня - по всей республике громовень, стуковень идет, разве тут уснешь! Здесь Умрищев даже удивился:
- Интервенция?! А ты знаешь это понятие? Что ты во все слова суешься?..
- Знаю, батюшка. Я все знаю - я культурная старушка.
- Ты, наверно, Кузьминишна?!- догадывался Умрищев.
- Нет, батюшка,- ответила старушка,- я Федератовна. Кузьминишной я уже была.
- Так ты, может, формально только культурной стала?- несколько сомневался Умрищев.
- Нет, батюшка, я по совести,- ответила Федератовна. Умрищев встал на ноги и сердечно растрогался.
- Дай я тебя поцелую! Нежная моя, научная старушка!- говорил Умрищев, целуя Федератовну несколько раз.- Никуда ты не совалась, дожила до старости лет и стала ты, как боец, против всех стихий природы!
- И против классового врага, батюшка!- поправила Федератовна.- Против тебя, против Божева Афанаса и против еще каких-нибудь, кто появится... Я ведь все кругом вижу, я во все суюсь, я всем здесь мешаю!..
- Говори, бабушка,- обрадованно попросила Босталоева.- У нас повестки дня нету, а ты факты знаешь!
- Да то ништ я фактов не знаю!- медлила Федератовна.- Я всю республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть и где чего нету... Да без меня б тут давно мужики-единоличники всех коров своих гнусных на наших обменяли, и не узнал бы никто, а кто и проведал бы, так молчал уж: ай ему жалко нашу федеративную республику?! Ему себя жалко!
Босталоева в тот час глядела на Николая Вермо; инженер все более бледнел и хмурился - он боролся со своим отчаянием, что жизнь скучна и люди не могут побороть своего ничтожного безумия, чтобы создать будущее время. Когда начал говорить Божев задушенно, с открытым и правдивым лицом и с милыми глазами, светящимися пролетарской ясностью,- Вермо заслушался одних звуков его голоса и был доволен, но потом, когда почувствовал весь смысл хитрости Божева, то отвернулся и заплакал. Федератовна, бывшая близко, подошла к инженеру и вытерла ему глаза своей сухой ладонью.
- Будет тебе,- сказала старушка,- иль уж капитализм наступает: душа с советской властью расстается. Мы их кокнем: высохни глазами-то. Собрание сидело в озадаченном виде. Одна Босталоева улыбнулась и захотела узнать, в чем Умрищев и Божев каются: ведь обвинение их бабушкой Федератовной голословно, она, может быть, недовольна не классовыми фактами, а лишь старостью своих лет.
Божев в молчаливом обозлении сжал зубы во рту: он сразу понял, какую мучительную ошибку он совершил, испугавшись обвинения старухи из ее щербатого рта - ведь действительности никто здесь не знает. Умрищев же думал безмолвно для самого себя: "Всю жизнь учился не соваться, а тут вот сунулся с покаянием - и пропал! Ну кто тебе директиву соваться дал - скажи, пожалуйста: кто? Жил бы себе молча и убого, как остальные два миллиарда живут!"
Божев, засмеявшись, предложил всем перейти к текущим делам, поскольку бабушка Федератовна отлично понимает, что единственным желанием его и Умрищева было доставить удовольствие заслуженной совхозной бабушке и, стало быть, не прекословить ей. Это же ясно - это ведь было предпринято ради уважения к трудовому стажу Федератовны, но вовсе не ради какой-либо идейной серьезности.
Умрищев же уныло промолвил, что ошибиться он давно не может, поскольку для оперативного свершения ошибки надо все же сунуться куда-то или во что-то, а он давно уж ни до чего не касается, особенно до вопросов мировоззренчества.
- Товарищи, на дворе, пока мы сидим, наступил тем временем вечер,-сказал в заключение Умрищев.- Посмотрите, как это довольно хорошо. Посмотрите затем на эту советскую старушку (он показал на Федератовну), разве это не вечер капитализма, слившийся на севере с зарей социализма? И разве не приятно сказать нашей Федератовне, этой доброй тетушке всего будущего и теще всего прошлого, словесную милость? Пусть она утешается по-пустому на старости лет!
Здесь Федератовна как была, так и схватила Умрищева за отросшую бороду, на что Умрищев даже не вскрикнул, решив уже претерпеть все это, как самую дешевую муку, а Божев моментально обнял всю старушку - с одной стороны, для ласкового успокоения, с другой - для защиты Умрищева. Но Федератовна, обернувшись, хлестнула ладонью по лицу Божева, а он не посмел обидеться. Ночью же, учтя эпоху, Божев уничтожил все ночлежные тыквы, чтобы улучшить тем самым свое политическое положение и ослабить очередную невзгоду жизни.

x x x

На следующий день доярку Айну понесли в гробу два выходных пастуха. За ее гробом шла подруга - профуполномоченная, провожавшая тело, несмотря на неплатеж Айной членских взносов; тут же находился кузнец Кемаль, вздыхавший все время от какой-то нечленораздельной силы; затем двигался Умрищев с Божевым, и в стороне ото всех шла Надежда Босталоева, держа за руки Мемеда, малолетнего брата Айны. Впереди гроба шел Вермо. Один скотник имел хроматичесхую гармонию и дал ее Вермо, чтобы музыка сопровождала погибшую. До могилы было далеко - версты две. Друг Айны, кузнец Кемаль, выбрал для погребения сухое песчаное место и вырыл там могилу, чтобы девушка побольше пролежала целой. Когда вышли подальше, Николай Вермо сыграл по слуху "Аппассионату" Бетховена; в течение игры он чувствовал радость и победу и желал отомстить всему миру за беззащитность человека, которого несли мертвым следом за ним. Существо жизни, беспощадное и нежное, волновалось в музыке, оттого что оно еще не достигло своей цели в действительности, и Вермо, сознавая, что это тайное напряженное существо и есть большевизм, шел сейчас счастливым. Музыка исполнялась теперь не только в искусстве, но даже на этом гурте - трудом бедняков, собранных изо всех безнадежных пространств земли.
С пустого неба солнце освещало землю и шествие людей; белая пыль эоловых песков неслась в атмосферной высоте вихрем, которого внизу было не слышно,- и солнечный свет доходил до земной поверхности смутным и утомленным, как сквозь молоко. Жара и скука лежали на этой арало-каспийской степи; даже коровы, вышедшие кормиться, стояли в отчаянии среди такого тоскливого действия природы, и неизвестный бред совершался в их уме. Вермо, мгновенно превращавший внешние факты в свое внутреннее чувство, подумал, что мир надо изменять как можно скорей, потому что и животные уже сходят с ума. В этом удручении Вермо спросил у Босталоевой, что ей представлялось, когда он играл.
- Мне представлялась какая-то битва,- как мы с кулацким классом, и музыка была за нас!- ответила Босталоева. Вермо сыграл далее свое сочинение, заключавшее надежду на приближающийся день жизни, когда последний стервец будет убит на земле. Вермо всегда не столько хотел радостной участи человечеству - он не старался ее воображать,- сколько убийства всех врагов творящих и трудящихся людей. Поэтому его музыка была проста и мучительна, близкая по выразительности к произношению яростных слов. Одна пьеса Вермо такой и была, и он сыграл ее, когда гроб поднесли к степной песчаной могиле. Умрищев и Божев не понимали музыки Вермо; они думали, что эти звуки имеют горестное значение, и понемногу плакали из приличия.
Около открытой могилы уже сидела Федератовна и смотрела внутрь земли. Она смерти не боялась, ей только было удивительно - куда же денется ее активная сила, если придется умереть, и кто будет болеть тогда старой грудью за совхозное дело.
- А ты что ж мало плачешь-то?- спросила она у Божева.- Ишь какой сухой весь пришел!
- Ветер слезы сдувает, Мавра Федератовна,- объяснил Божев.
- Ветер?- удивилась Федератовна.- А ты отвернись от него на тихую сторонку и плачь!.. Божев отвернулся и посилился добавочно поплакать, гладя свое лицо со лба вниз,- но Федератовна, обождав, подошла к нему, провела рукой по лицу, попробовала слезную влагу Божева на язык и обнаружила:
- Разве это слезы? Они же не соленые! Ты пот со лба на глаза себе сгоняешь - ты вон что надумал, кулацкий послед!
- Ей-богу, это слезы, Мавра Федератовна,- увещевал Божев,- у тебя язык не чует.
- У меня-то не чует?- допытывалась Федератовна.- А если б и чуял, так я своему языку не поверю, я только уму своему верю да партии большевиков!.. Айну в тот момент положили на край могилы. Все прибывшие люди стояли вокруг покойной и смотрели в ее лицо, уже снедаемое ветхими силами смерти, старое, как у Федератовны.
- Прощай, дочка!- сказала Федератовна и, согнувшись, поцеловала Айну, и видно было, как тело старухи стало изнемогать от немощи, от забот и от злости к действующему, живому врагу. Надежда Босталоева расцеловала девушку-киргизку страстно и несколько раз, а Умрищев только коснулся рукой ее лба и произнес:
- Что ж тут горевать или поражаться: смерть всегда присутствует в текущих делах истории! Вермо попрощался с Айной предпоследним; целуясь с умершей, он подумал, что если б она осталась жива, он мог бы жениться на ней. Афанасий же Божев припал к Айне в последнюю очередь и зарыдал над ней искренним голосом.
- Это он от страха старается: горя в нем нету!- определила Федератовна страдание Божева. Но Божев поднял лицо кверху, и все увидели на нем открытую печаль. Кузнец Кемаль спустился в могилу, и ему подали гроб; Кемаль уложил получше гроб в земле и прибил крышку, навеки отделив умершую от ее врагов и товарищей, от всей будущей жизни, которую Айна хотела как девушка и комсомолка. Брат Айны, Мемед, не горевавший по сестре, потому что она стала для него страшная и чужая, подошел к Божеву и сказал ему:
- Дядь, на ней твоя веревка осталась. Она кругом пуза завязана. Ты ее лучше возьми. Кемаль сейчас же вскрыл гроб и развязал у покойной пояс. Это была крученая бечева, какие применяют для кнутов. Кемаль тут же отдал эту бечеву Божеву и закрыл гроб вторично.
- Ей больно было, а ты ее бил!- равнодушно сказал Мемед Божеву, глядя на крученую бечеву.- Она взяла и умерла, а ты с веревкой остался!

Страница:  « назад   вперед »

Наверх